«Счастье — не жить в достатке, милая моя девочка, счастье — знать, что вечность обрывается, и не единожды за жизнь человеческую, — как стебли полыни, которые ты обрывала своими ручками, а потом плакала от ее горького запаха, и отец твой истово смеялся, а Бим лаял на тебя, потому что ты успела вымазать растертыми, волокнистыми комками его нос».
Три повести Игоря Белодеда рассказывают о потерянных подростках, как следует из аннотации. И это, как всегда, ни о чем и обо всем одновременно, потому счастье оборванной вечности приходит, наверное, к каждому, но не все готовы его заметить.
Игорь Белодед в обманчиво медитативной манере рассказал три истории болезненного взросления — через похожие в той или иной степени проходил каждый человек, переступающий зыбкую границу от детства к отрочеству, потом к юности, затем к молодости. Словом, биологически и социально все механизмы изучены и опробованы не раз, но нет-нет да что-то пойдет не так. И чем сильнее давление внешнего мира, тем выше внутренняя вероятность, что не так пойдет все.
Взросление порой походит на решето, в котором несут свой стремительно накапливающийся опыт школьники и школьницы. И вроде бы кто-то сильный и большой проложил маршрут и следит, чтобы никто не отклонялся от законов термодинамики, письма Татьяны Онегину и подготовки к государственным аттестациям, но гормональный шторм то и дело пробивает в этой броне бреши. Но если не складываются отношения с ровесниками? Но если отношения с родителями разрушаются? Но если отношений с новым самим собой так и не вышло? Одного из этих «если» хватает, чтобы силы и уверенность по капле уходили в песок под ногами.
И чаще всего все беды валятся одновременно. Приходится искать утешения там, где его дадут с наибольшей вероятностью требуя что-то взамен. Ввязываться в неметафорически опасные игры. Сублимировать в творчестве. Утешаться суррогатами.
«Быть — значит умирать. Эта мысль пришла ему в голову в тринадцать лет. С тех пор в нем что-то надорвалось, будто от тяжести мысли у души открылась грыжа, но никто не думал вправлять ее, вместо этого мать равнодушно клала руку ему на лоб и спрашивала: “Нездоровится?” Он пожимал плечами и уходил к себе в спальню, чтобы поскорее зарыться среди ватманов, мелков пастели и банок с гуашевой краской, — именно там он чувствовал, что по-настоящему живет, все остальное было примраком, довеском к его жизни».
Взросление иногда походит на операцию по пересадке органов, но не в реальности, а в медицинском сериале. Детство уже удалили, взрослая жизнь медленно и неправильно приживается, пациенту дают антибиотик широкого спектра действия и ведут с ним душеспасительные беседы. В какой-то момент одни понимают, что жили неправильную жизнь и теперь-то… (ну что-то там будет же? Главное, налегать на витамины и выполнять рекомендации). Вторые не без усталого изумления осознают, что ничего-то и не изменится, что выполняй рекомендации, что нет. Третьи отторгают новое и угасают за несколько минут до финала, чтобы остальные персонажи и зрители прошли каждый через свой катарсис. Или не прошли и жили с этим дальше.
«София не вслушивалась в говоримое ею, но вдруг уловила что-то о тычинках, вспомнила утренние мысли, поземку, фиолетовую щеку отца и грубость матери, и ее поразила мысль, что и она тоже когда-нибудь станет матерью. Быть не может. Ребро ладони было сплошь в графите, зародыш — человеческий ли? — смотрел на нее единственным глазом с тетрадного листа. Плацента где меандром, где студнем ходила вокруг него. А она никак не могла примириться с этой мыслью. Было в этом что-то противоестественное, что-то, что усложняло ее жизнь, делало лицемерие родителей, которое она не могла выразить словами, обоснованным, чуть ли не необходимым. Вот она, София Рубина, — будущая мать. Вот этот зверь, что сейчас нарисован на листе, — ее грядущий сын, который будет жить внутри нее целых девять месяцев, а когда вырастет, станет ненавидеть ее, потому что она будет изменять своему мужу, который умрет раньше нее, а она останется вдовой. Не может быть. Неправда, что она раньше сама была вот этим зверем, что ее раньше самой не было. Как ее могло вообще не быть? Софии?»
А те, кто самые высокие пороги и опасные сплавы прошел бестрепетно, не смогут до конца дней равнодушно созерцать свой прохладный лаконично оформленный внутренний мир. Потому что есть время, несмотря на предостережения сильных и больших, прикладываться к огненному боку чайника и, оглядываясь через плечо, быстрым движением вонзать спицу в бессмысленный черный глазок розетки. А есть время нагонять ощущения, недополученные из-за выученной или врожденной осторожности. И если не пройти вовремя через то самое решето, всегда на самом деле бывшее просто барьерным фильтром, жизнь обернется так, что смотреть это кино с собой в главной роли придется принудительно. И будет еще больнее, потому что раньше помогало подуть на ранку и прилепить листок подорожника, теперь не помогает даже мантра «взрослые — это мы».
«Родители говорили, что ей нужен стержень, нужно дело всей жизни, а она не могла разобраться, зачем вообще живет, — какое дело, когда само его условие под вопросом? Ей по-разному объясняли ее недостатки, пытались рядить в одежду чуждых слов, но ничего не помогало. Однажды бородатый терапевт — в кабинете на полке у него стоял танцующий индийский бог, а рядом — позолоченный череп с блестящими глазами — говорил ей о важности снов, о том, как необходимо примирить свою Аниму и Тень. Он говорил долго и унывно, он говорил умно, так что подавлял своим умом. Все это было замечательно, только какое это имело отношение к ней самой? Она не выдержала и плюнула, но слюна из пересохшего горла долетела лишь до ножки кресла, в котором сидел терапевт. Он бровью не повел, а она поднялась и вышла от него на трясущихся ногах».
